Из книги «Праздник» (Иерусалим, 1993), цикл «Другое небо»
На небо я смотрел на вид на вид войны на белый свет нет у меня другой любви и этой тоже нет дурную память истребят серебряный затянет след нет у меня другой тебя и этой тоже нет лицо завесь лицо завесь в три длинных пряди свет завесь нет у меня другой любви а смерть какая есть |
Едва ль я удивлю читателя этих строк известием, что сочинитель стихов и поэт Михаил Самуэлевич Генделев был заражён нормальным классицизмом. И создавал, без оглядки на модернистскую бабочку, тексты возвышенно-тяжеловесные, ритмически размеренные и архаично-чеканные. В которых речь не просто шла о Войне, о Боге, о Любви и Смерти, но все эти предметы ещё и прямым текстом назывались без тени смущения... Державинская высокопарность формы привычно и осознанно соседствовала в генделевских строфах с киплинговским фундаментализмом содержания.
При этом Генделев не являлся ни официальным жрецом высокого пиитического канона по должности (как Державин), ни меднолобым фанатом какого-нибудь военно-патриотического прожекта (как создатель «White Man’s Burden»). По сути дела, у него не было ни внешней, ни внутренней причины изъясняться высоким штилем, который в последней четверти XX столетия большинством заметных стихотворцев (русско-, англо- и ивритоязычных) полагался безнадёжно устаревшей и безжизненной поэтической формой...
Я склонен думать, что Генделев, будучи поэтом Божией милостью, штиля себе не выбирал. Скорей – по факту рождения стихов определённого вида и звучания – у него возникала необходимость к ним (и к себе самому, как их автору) каким-нибудь образом относиться. И отношение это легко предсказать, если вспомнить, что мы говорим о галутном еврее-ашкенази, рождённом сразу вслед за Катастрофой и Блокадой; что речь идёт о советском интеллигенте-семидесятнике, многажды сменившем жену, страну и род занятий. В сущности, о лайт-версии Германа Бродера из «Врагов» Башевиса-Зингера (минус опыт прятания от нацистов на сеновале, плюс опыт взятия Бейрута в чине лекаря).
Разумеется, пафосный и высокопарный Генделев-русский-поэт был невыносимо смешон Генделеву-человеку, эпическому шлимазлу, наследнику Хелмских мудрецов, читателю и герою Шолом-Алейхема, пол-жизни оттачивавшему свой юмор висельника в прекрасно для этого приспособленных помещениях, от питерского морга до южно-ливанской полевой амбулатории... История вербальных измывательств Генделева-человека над собственной персоной, биографией, стихами и их киплинговским пафосом, ещё ждёт своего биографа, хоть отголоски этого сюжета и рассыпаны уже по постам Демьяна, Арсена и Аркана в нашем сообществе за пару прошедших недель.
Мишины друзья в этом процессе глумления над Генделевым-Киплингом негласно приглашались принять участие. И это было приглашение из числа тех, от которых нельзя отказаться. Например, поэма «Ночные маневры под Бейт-Джубрин», опубликованная здесь в январе Арканом, настолько въедалась в мозг русского читателя/слушателя, что просто обязывала его к дописыванию недостающих вариантов:
и лекарь полковой я взял жену над головой за орган половой жену за орган половой? жену жену жену! в кувшин крошила снег она, и ставила квину. она крошила снег в кувшин, и ставила битлу, горели когти буквы шин по моему еблу. | и лекарь полковой я взял луну над головой звездою кочевой луну звездою путевой луну луну луну! крошила белый снег жена и ставила к вину ... она крошила снег в кувшин и ногтем все больней мне обводила букву «шин» в сведении бровей ... но все три когтя буквы «шин» горели в белом лбу. |
У этого текста нет конкретного автора (по меньшей мере пять человек в той или иной степени поучаствовали в его создании и доводке до приведённого тут состояния), зато есть абсолютно внятный адресат и первый читатель: сам Генделев, который, их услышав, для порядку нахмурился, и остался явно и нескрываемо доволен.
На те стихи 1993 года, с которых начинается сегодняшний мой пост (такой же, заметим, рубленный четырёхстопный ямб, что и «Манёвры»), пародию написал иерусалимский поэт Владимир Тарасов, генделевский сосед и собутыльник ещё по 1980-м годам. Была она коротка и предельно реалистична:
тогда пойдём
пойдём скорей
пойдём со мной
в буфет
нет у меня другой любви
и денег
тоже
нет.
пойдём скорей
пойдём со мной
в буфет
нет у меня другой любви
и денег
тоже
нет.
Как по иному поводу выразился тут Демьян Борисович, эта версия в определённых кругах успешно вытеснила из сознания оригинал. Тем более, что разлука 1993 года была индивидуальным переживанием Генделева, а наше безденежье — коллективным, чтоб не сказать всеобщим, состоянием на тот момент.
